— С самого зарождения, — и продолжает чесать дальше. — Посидел бы с нами, отдохнул. Старик остановился. — Постоять постою, а сидеть мне неспособно. — Лет-то сколько? — Годами я не стар, семьдесят шестой пошел, да вот ноги отказали. Всю жизнь сапожничал, чужие ноги обувал, а сам без ног и остался. Рассказывал дед охотно. — Село наше было плотницкое. Все мужики подчистую уходили на сторону — в Москву, в Питер и вообще. Оставались одни бабы. Огородов с садами было не принято. Картошку, лук, огурцы и прочую овощь возили из Покрова, с базара. Правду сказать, народ избалованный был на сторонних-то рублях, к земле не очень привычный, а сеяли больше «гречан». Ну, после революции все плотники в Москве и осели. У каждого там зацепка какая-нибудь была. А тут еще раскулачиванием припугнули. Половины села как не бывало. Вишь, одни ветлы стоят, а домов нет. Теперь опять молодежь чуть что в РУ или другие школы. Мало народу осталось, ой, мало! Ну пойду, не взыщите, если чего не так. Ноги болят, когда стоишь, а на ходу словно легче. Старик снова засеменил вдоль улицы. На выходе из села заметили мы санаторно-лесную школу, которая теперь, по случаю летнего времени, не работала. Дорога повела нас дальше — то лугом, то полем, то темным лесом. — Как называется село? — спрашивали мы часа через полтора у девушки, что с трудом выруливала на велосипеде по узкой тропинке. — Перново, — кивнула девушка на ходу. Может, ничего не осталось бы в памяти от этого села, кроме его названия, если бы не вздумали мы напиться здесь молока. Потом мы пили молоко в каждой деревне, так что к вечеру по самым грубым подсчетам набиралось литра по три-четыре на брата. В Пернове мы осмелились спросить молока впервые. 29
RkJQdWJsaXNoZXIy NTc0NDU4