ги чего-то онемели. Я и думал, что в ноги садануло, но все бегу. Взяло меня сомнение. Ежели бы в ноги, то как же я бежал бы? Вернулся за оружием — выпало оно у меня. Хочу взять — рука не действует. Тут я опамятовался: в руку, значит, а не в ноги. Перчатке тоже тяжело стало — кровищи натекло. Воевать, однако, продолжаю, то есть иду, куда и все. Комвзвода заметил: «Что-то ты, Воронцов, очень бледный?» Так и так, говорю, ранен. Хотели меня на носилки, но я отказался, пошел пешком. Километров семь идти было, не боле. Да вот беда, попал под обстрел, часа два пришлось в воронке отсиживаться. Ну... дошел. Только сразу и ляпнулся без памяти. — А потом? — Потом семь месяцев в госпитале лежал. После госпиталя — по чистой. — Значит, серьезно ранило. — Тремя пулями в плечо угодил, окаянный! Признаться, мы с любопытством и по-новому взглянули на этого худощавого, небритого человека, сумевшего с тремя пулями в плече воевать, пройти семь километров да еще два часа отсиживаться в воронке. — А как отпустили меня по чистой, я сразу сюда, на старое место. Очень мне было интересно, прижились бобры или совсем передохли. Сел в лодчонку, поехал на Пескару. Захожу в синняг (так Воронцов называл осинник), ничего вроде бы не заметно. Потом — стоп. Дерево как стамеской срезано, погрыз! Живут! Я на Рылково махнул, а там еще больше их. И таково- то мне радостно стало. Тут-то я,- может, и осознал, и возрадовался, что от войны уцелел,'хожу по земле, а вокруг — трава! — Наверно, знаете, где хатки бобровые есть, показали бы! Воронцов повернул лодку к берегу, и вскоре мы выпрыгнули из нее, очутившись по пояс в густенной, девственной луговой траве. Луга отцветали. Господствовал теперь темно-розовый, красноватый даже цвет метелок щавеля, или, как говорят в деревнях, столбе- цов. Местами трава была так плотна, что мы с тру255
RkJQdWJsaXNoZXIy NTc0NDU4