струиться, заполняя его, первые медвяные запахи. Был разгар цветения всех трав — душистая, яркая, пестрая предсенокосная пора. Иногда нас обдавало запахом чистого меда: наносило от пасеки. Пошли деревни, в которых старушка посмотрит, посмотрит на тебя из-под ладони, да и скажет: — А вроде бы человек-то знакомый. Не из Алепина ли будете? — Из Алепина и есть. — То-то вижу... — Почему? — По природе. Не Лексея ли Лексеевича сынок? — Его. — То-то вижу, вроде бы человек-то знакомый. Вскоре мы вошли в Журавлиху, вошли с другого, дальнего конца, откуда заходить в нее мне до сих пор не приходилось. Я внимательней стал посматривать в сторону протекавшей тут же речки. Не сидит ли где под кустом Петруха? Личность эта была примечательна. Бурдачевский сапожник Петруха меньше всего занимался своим ремеслом, почему и не вылезал из унылой бедности. Впрочем, семьи у него была одна жена, которая, говорят, похаживала по миру. Сам же виновник столь бедственного состояния семейного корабля и дни и ночи проводил на реке с удочками. Это был не просто рыболов-любитель, но одержимый человек, артист и, видимо, немножко поэт, потому что замечали его и без удочек сидящим около воды по нескольку часов неподвижно. Всегда небритый, всегда в черной линялой рубахе, выпущенной поверх штанов, всегда босой, всегда с двумя удочками на плече и жестяным ведерком в руке_ таков стоит передо мной Петруха. Он был бы, наверное, не причесан, если бы не стрижка под короткий ежик. Лет ему около шестидесяти. 169
RkJQdWJsaXNoZXIy NTc0NDU4