продолжали мы, — одному нравится оперетта, другому — игра на баяне. Один терпеть не может симфонической музыки, другой затыкает уши от хора Пятницкого. Зачем же вы всем поголовно навязываете и то, и другое, и третье? Это грубо, жестоко и... некультурно! Начальник, кажется, перестал понимать нас. Но мы продолжали: — Может быть, кому-нибудь захотелось почитать книгу, сочинять стихи, писать музыку да и просто выспаться. Но заниматься всем этим у вас невозможно, вы оглушаете человека, вы не даете ему сосредоточиться. При словах «сочинять музыку» белобровое лицо начальника оживилось, и он собрался уж расхохотаться, но потом скис и как бы говорил всем своим видом: «Валяй, валяй, заговаривайся!» — Наверно, есть больные, которым нужен покой, а вы его нарушаете? — Это есть. Что есть, то есть. И кляузы, то есть письма, тоже были. — Наверно, есть дети, которых матери не могут усыпить из-за вашей иерихонской трубы? — Есть и такие. Несколько сигналов поступало. Но масса, народ любит радио, любит бодрую музыку, это поднимает дух... Мы вышли на улицу под звуки марша, метавшиеся по городу со скоростью трехсот тридцати метров в секунду. Звуки наталкивались на дома, меняли направление, дробились о крыши и, отскакивая, терялись в зеленых просторах колокшанской поймы... Вечером этого дня жители Юрьева с удивлением оглядывались на прохожего странной наружности. Он был длинный и тонкий как жердь. На голове его красовалось свитое в виде чалмы полотенце. Лицо покрывала черная густая щетина, по крайней мере дней десять он не брился. У черной курточки, надетой на голое загорелое тело, были выше локтя закатаны рукава. Огромное пространство от курточки до земли заполня123
RkJQdWJsaXNoZXIy NTc0NDU4